Кто остался в России и чем они там занимаются
Спустя полтора года с начала войны кажется, что из России свалили почти все. Остались только Z-етники, сломленные люди или те у кого вместо денег и знаний языка есть больная мама и котик. По крайней мере так казалось фотографу «No Future» Кате, когда она смотрела из эмиграции. Но, вернувшись в Россию, она встретила людей, которые остались, хотя имели возможность уехать и поняла, что «выжженное поле» существует только в головах носителей «белых пальто». Герои этого текста так же не поддерживают войну, но помимо этого обладают способностью строить свой мир самостоятельно, не оглядываясь вообще ни на что. Катя записывала истории оставшихся несколько месяцев, чтобы разобраться, как у них это получается, а в итоге сделала психотерапевтическую серию, помогающую понять в какой точке все мы находимся и куда можно двигаться дальше.
Инна, которая рисует граффити
В начале войны у меня было отрицание, я подумала, что это какая-то утка. Я начала искать какую-то сторону, слушать разные мнения. Я была между двух лагерей: большинство моих знакомых это не поддерживают, но у меня дома все очень «военные». Мама в КПРФ и она такой прям патриот. Всегда очень сильно навязывала свое мнение. Для меня война была потрясением, потому что у меня много друзей из Украины, и многие от меня отказались просто потому, что я русская. Я-то здесь причем? Обидно, что у многих людей будто бы отсутствует критическое мышление, и они ищут, кто под руку попадется, чтобы свалить на него вину, агрессию выплеснуть. Я остаюсь при своем мнении, как говорит моя мама, сижу жопой на двух стульях, стараюсь трезво оценивать ситуацию и читаю много источников. Где-то в мире всегда идет война. Наверное, просто стоит принять эту мысль. Я осознаю, что я ничего не сделаю, ничего не поменяю. Выйду на митинг — только себе наврежу, а ситуацию в мире не изменю. Это как биться головой о стену.
Мой папа живет в другой стране, и мы уже два года не виделись. Для меня стало потрясением, что там начали притеснять русских. И ему пришлось продать там дом, он переезжает в Сербию. Я писала отцу, думала уехать, но как-то это не пошло. Недавно, когда в Москве упал беспилотник, написала снова. Он говорит: «По-моему, все нормально, это Россия, от кого ты собралась сбежать? От политического режима? Он не изменится». У меня отец он как в бункере живет. Сидит, от всего абстрагируется. Я отчасти разделяю его точку зрения. Раньше очень любила читать новости, а сейчас как только мама включает — прошу выключить.
Я слишком люблю Россию, люблю природу прежде всего. И как художнику мне безумно нравится та среда, которая здесь есть. И ты делаешь искусство для себя и тех людей, которые остаются. Мои работы тесно связаны с Россией. Если уеду, совершенно точно будет что-то совсем другое. В России такая атмосфера, которую я нигде не встречала. Эти коробки, панельки, голые деревья, вот эта серость, иногда уныние. Такая русская тоска. Мне всегда казалось — самые успешные работы поэтов и художников вот в этом и рождаются, негативные эмоции дают самые сильные работы. Россия меня этим заряжает. Как много слова «Россия», да? Очень жаль, что у нас слово «патриотизм» приобрело однозначно военный оттенок. Если тебе не нравится правительство, это не значит, что ты должен перестать любить свою страну, людей, природу, российское искусство. Я называю себя патриотом, но многие друзья видят в этом слове ватнический оттенок. Если ты назвал себя патриотом, то ты должен носить камуфляж, завернуться в георгиевскую ленточку обязательно, и, главное, ненавидеть геев посильнее.
Я выросла на окраине Москвы, всю жизнь живу в этой комнате. Мне комфортно в этом болоте, я не хочу выходить из зоны комфорта, я не хочу переезжать. [С началом войны] я больше в себя как-то ушла, круг общения стал уже. Идет военная спецоперация, в столь трудное время люди должны объединиться и поддерживать друг друга, но они готовы вырвать друг другу глотки. Я не завожу эту тему, стараюсь в компаниях не обсуждать политику. Хочу просто жить свою отдельную жизнь, но я понимаю, что для многих людей это очень большая трагедия.
Я не делаю протестные граффити, не пишу лозунги. Сейчас всем стало намного сложнее самовыражаться. Всех иноагентами признают, реально просто стало страшно что-то делать. Я рисую картину, или там что-нибудь приклеиваю — и думаю: «Не постучатся ли потом в дверь дядьки, не положат лицом в пол?» У меня нет цели осудить власть, я собираю декоративную композицию, мне просто нравится, как это выглядит. Я повесила на дверь в свою комнату работу с надписью «Make love not war». Мой отчим — он военный — и мама просто сорвали и скомкали рисунок. Я говорю: «Блин, а почему вы имеете право на свое мнение, а я нет? Я тоже в своем доме». Последние полтора года я чаще рисую дома — нет желания выбираться, везде какая-то гнетущая обстановка, сидим на пороховой бочке. Конечно, мы все верим в лучшее — но готовимся к худшему. Я не думаю, что в России «выжженное поле» для свободы творчества. Наверное, как-то не очень прозвучит, но на кого-то все печальные события повлияли положительно. Открылось очень много сфер, где можно заработать, и деньги, и влияние. И внутри страны конкуренция, конечно, стала меньше, многие же уехали. Ой, это так звучит, как будто на чужом горе зарабатываешь… Но простите, самому жить на что-то нужно.
Сложно сейчас стало художникам, любой социально-политический подтекст в работе — сразу экстремизм. И какая-то в последнее время появилась ну если не агрессия, то претензия свое мнение пропихнуть. Раньше стрит-арт был более лоялен и затрагивал экзистенциальные переживания, смысл жизни, как-то тоньше было. А сейчас художникам даже напрямую предлагают заработать «на политике». Мне присылали трафареты Путина с усами Гитлера. А за это может нормально так прилететь. Я говорю чуваку: «В чем смысл? Тебя поймают, меня поймают, работа художественной ценности не имеет, а увидят ее полтора полицейских». Я не пытаюсь хайп словить на актуальной тематике. Я говорю о простом и человечном, хочу пробудить в людях искренние чувства: доброту, любовь. «Возлюби брата своего». Мне кажется, людям важнее такую надпись увидеть на стене, а не Путина с Гитлером…
Я вижу свою цель и миссию в поддержке молодых художников, чтобы они могли подрабатывать на творчестве, в том числе. У меня есть какая-то аудитория в инстаграме — и я всегда пишу ребятам, кто рисует: «Давайте вместе делать выставки, давайте продвигать друг друга!» Или есть у меня очень много знакомых музыкантов. Один читает рэп, другой пишет музыку, третий имеет доступ к студии. Я этих троих обязательно знакомлю. Моя цель — создать творческую тусовку, собрать и перезнакомить единомышленников, которые будут мотивировать друг друга, двигаться к общей цели, делать мир лучше и красивее.
Александра Астахова, фотографирует пиздец в российских судах
Фото: из архива героини
24 февраля я ехала ранним утром на суд к Алексею Навальному. На суде все обсуждали войну. Всем не было в тот момент дела до Алексея. Суд перестал быть новостью. А я ровно тогда четко поняла, что, несмотря на весь этот ужас, который и меня, и Навального выбил из колеи — все эти суды и эти бешеные сроки тоже важны, и о них кто-то должен рассказывать, кто-то должен поддерживать смельчаков. Этот кто-то — я. Так что я чувствую себя на месте, я освещаю то, что происходит в России. Пытаюсь заметить какие-то тенденции, зафиксировать их как фотограф, рассказать о происходящем визуальным языком.
До войны делом моей жизни было примерно то же, что и после. Я много работала и как фотограф и как фоторедактор, жила полной жизнью, растила детей, ходила на акции, на суды. Война сработала как катализатор. Я поняла, что надо оставаться в России, а не уезжать, потому что у меня очень много важной работы. Тем более, многие мои коллеги-фотографы уехали, а снимать то весь этот треш кто-то должен. Война повлияла на меня, как и на всех нормальных людей — трагически и изматывающе. Я категорически против войны. К ее началу у меня уже не было в окружении людей, которые могли бы меня разочаровать. При этом у меня достаточно большой круг общения, но тех, кто поддерживал преступную войну в моем близком круге не было. Есть, кто не готов яро высказываться, но их тоже можно понять, потому что люди просто боятся. Есть более смелые, менее смелые, но людоедов нет. Многие из моего окружения после начала войны уехали, не желая рисковать. Я их не осуждаю.
Фото: Антонина Фаворская
К тем, кто говорит, что надо валить, я отношусь плохо. Я считаю, что каждый человек имеет право принимать любые решения относительно своей жизни, жизни своих детей, и я полностью уважаю желание людей не рисковать. У нас в России действительно масса репрессивных законов, количество статей увеличилось после начала войны. Люди не обязаны быть героями. Не должны жить в страхе и воспринимать каждый звонок в дверь как потенциальный обыск. Я полностью признаю право уехать из страны. Но я требую, чтобы так же относились и к моему решению не уезжать. Мне не нравится лишение остающихся субъектности, не нравится, когда «нашим голосом» становятся именно уехавшие. Я скажу за себя сама. Не нравится и покровительственный тон и отношение как к несамостоятельным, несмышленышам — вот эти разговоры, мол, ну конечно, не все же могут уехать, не все языки знают, денег у людей нет, родители больные… Неплохо бы быть тактичнее и мягче по отношению к этим людям… Есть большое количество людей, которые не считают нужным уезжать, которые будут считать это своим личным проигрышем, которые принципиально решили остаться! Иногда они немного корректируют свое поведение, с учетом нарастающих репрессий в стране, но они остаются здесь, и это важно, они составляют в России тот процент людей, который откровенно против преступления, творимого от их имени. Это обязательно еще сыграет свою роль в какой-то момент — надеюсь, скоро.
Фото: из архива героини
Дело не столько в том, уехал человек или остался. Важно, почему он уехал. Если побоялся, что здесь не будет неких брендов или макдональдса — к таким отношусь с легкой долей презрения. Если это люди, которые просто не хотят рисковать своей свободой, свободой своих близких — вообще никаких вопросов. Если это уехавшие политики и журналисты — отношусь с пониманием, без осуждения. Но настоящее уважение у меня вызывают те люди, которые, несмотря ни на что, возвращаются — как Навальный, или не уезжают — как Яшин. Они знают, что они тут нужны, нужны будущему своей страны. Я сама хочу быть таким человеком, я принимаю такое решение, мне оно дается совершенно естественно. Если что-то сломалось — это надо попытаться починить, а не выкидывать.
Фото: из архива героини
Это моя страна. Помимо могил предков, которые действительно для меня важны — мне важна страна, а точнее даже люди здесь. И я верю, что после серьезных изменений, после переосмысления — жизнь наладится, очень многие вернутся, только уже на все готовенькое (ха-ха). Для меня уехать — это сдаться. Я не уехала, потому что я не отчаялась. Споры про «хороших русских» даже не хочется обсуждать. Это какая-то специально вкинутая хайповая тема, пустой разговор. И я против коллективной вины — это архаика, я за персональную ответственность каждого конкретного человека. С брезгливостью и раздражением я отношусь и к идее, что в России — выжженное поле. Такое говорят люди, которые буквально вчера пересекли границу России, и им надо оправдаться и объяснить свое решение, или те, кто ничего не видел, ничего про страну не понимает. Я вижу очень много потенциала, таланта, стойкости и смелости в людях, которые не пляшут под дудку правительств, хотя сейчас именно это — самое простое. Поле сейчас может и выжженное, но много «ботаников», которые могут его «оживить». Это как в Германии, которая после второй мировой была выжженным полем, но на руинах фашистской страны появилась замечательная, уверенная, очень современная немецкая демократия. И Россия сможет. Как заставить меня уехать из страны? Очень просто. Все должно наладиться.
Фото: из архива героини
Мой рецепт выживания — делай что должно и будь что будет. Весь пласт мемуарной литературы — и про тридцать седьмой год, и про Первую мировую, и про Вторую мировую — показывает, как важно в темные времена оставаться человеком. И показывать, чем человек отличается от животного: способностью на поступок. Даже назвать войну войной — это поступок. Помощь пострадавшим — поступок. Рецепт выживания — не ныть, а делать. Не знаете, что делать — спросите меня, я расскажу. Дел триллион!
Оля Птицева, написала антиутопию о России из России
Я проснулась от тысячи сообщений в нашем общем чатике с коллегами. Женя Бережная на тот момент была в Киеве, она украинка. Она проснулась оттого, что по Оболони начали стрелять. И это все смешалось в какой-то безумный комок, к которому я до сих пор не могу обратиться и как-то отрефлексировать. Мне кажется, первую неделю мы все были уверены, что все закончится очень быстро, что все как-то договорятся. Был только жуткий думскроллинг и лежание лицом в пол. Женя выехала из Украины сначала в Румынию, потом в Германию. А Марина, моя очень близкая подруга, решила эмигрировать из России.
Я помню, как мы стояли с Мариной в метро и обнимались. На следующий день она должна была уехать, сложным маршрутом, через Кыргызстан… И это было просто невыносимо. Мне казалось, что мир сейчас схлопнется, потому что в этом страхе, в этом отвращении просто невозможно будет жить. Теперь мы знаем, что жить, кажется, возможно во всем. Мой февраль был про ужас, про боль, про стыд, про непонимание, как мы будем жить дальше.
Казалось, что все потеряло смысл. Зачем мы пишем эти книги, если они никого не остановили? Зачем заниматься созиданием, если все теперь только ненависть, боль, кровь? Бессмысленность ужасающая, и ко мне это чувство возвращается временами. Как будто бы мой личный дракон. Я с этим стараюсь бороться. Благо, до начала войны я уже год ходила к психотерапевту. Мы много говорили, в том числе и о потере смысла моей деятельности. Надо сказать, что меня очень поддержал Ремарк. Да, теперь понимаешь, почему там все столько пьют, просто утро начинают со стакана кальвадоса! Почему? Да вот почему! Я перечитала в самом начале войны «На Западном фронте без перемен». Во-первых, я была в ужасе от того, как все рифмуется. А во-вторых, я подумала: «Ну если Ремарк никого не предупредил, никого не остановил, никому не внушил, то что я от себя-то хочу?». Видимо, это не так работает. Похоже, те, кто принимают эти решения, не читают этих книг, и работаем мы не на них. Вот поэтому у меня было ощущение потери всяческих смыслов. Еще меня очень поддерживала книга Флориана Иллиеса «Любовь в эпоху ненависти».
К счастью, из близких друзей никто не оказался со мной диаметрально противоположных взглядов. Только мама. И это невероятная боль. Первые полтора года мы вообще не могли говорить ни о чем другом. Мы с ней очень похожи в своей какой-то радикальности ценностей. У меня — гуманизм, а у нее — патриотизм. Мы очень сильно бились друг о друга, до невероятных скандалов. Я пропила антидепрессанты, очень хорошо успокоилась и поняла: нет смысла переубеждать и ссориться. Есть слова любви. Мы сейчас общаемся, не затрагивая эту тему. Как только она пытается на нее свернуть, я ее останавливаю. Мама — это одна из причин, почему я осталась в стране, тут никуда не деться. Спустя полтора месяца после начала войны я решила писать текст, который сейчас называется «Двести третий день зимы». Изначально название было «Двести третье февраля», но даже слово «февраль» у нас теперь под цензурными вопросиками. Это текст про страну, где объявили вечную зиму, запретили весну, потому что она нарушает традиционные ценности. Мне очень важно написать текст изнутри. Это была еще одна мотивация остаться. Я несколько раз срывалась к подготовке отъезда и каждый раз понимала, что нет, остаюсь. И окончательно решила оставаться в сентябре, когда уже было прямо совсем страшно.
Мне кажется, существовать в своем пузыре — единственный способ сохраниться. У меня нет ощущения, что я здесь, чтобы устроить революцию. Мне очень не близки все эти штуки про «хороших русских». Мне не понятна категория коллективной вины. Люди продолжают жить, не может на месте целой страны образоваться выжженная пустыня. Отчаянно хочется продолжать делать свое дело. Созидать свет нужно в самой большой тьме, стабильно и интенсивно. И я вижу, как этот свет созидается, руками книжников, в том числе.
В этом году было очень много поездок по стране. Для меня это было важным опытом — увидеть, как среди города, полностью завешанного наружной рекламой контрактной службы живет независимый книжный, а вокруг него люди совершенно наших взглядов. И когда я спрашиваю: «Ребят, а как вы выживаете, почему не уехали?» — «Ну как же мы уедем? Книжный нужен для людей, которые могут прийти и побыть среди своих, как мы их бросим». Я уеду, если мне будет грозить физическая опасность. Если административку заведут, если участковый под дверью начнет тусоваться — уеду.
В день, когда война закончится, я достану бутылку водки из морозильника и самое красивое платье. Очень хочется дожить до дня, когда мы сможем называть вещи своими именами и быть свободными. И я уверена, что доживем. В истории еще не было страны, которая целиком бы укатилась в преисподнюю.
Настасья и Павел, рисуют и выращивают острые перцы
Настасья: 24 февраля я встретила на этом же диване, только в другой квартире. Паша прочитал новость, что наши ракеты по Украине выпустили. У меня внутри все упало: у меня там отец, родственники… Было одновременно страшно и сложно поверить: это, наверное, утка какая-то, абсурд, быть такого не может.
Павел: А у меня было внутри полное ощущение, что рано или поздно это произойдет. Когда все говорят «не может быть» — точно будет, это как с мобилизацией. Воспринимай наоборот — и будешь знать правду. Я сознательно не читаю новости — потому что примерно знаю, как это все работает. Есть книжки про манипулирование сознанием, про социальное программирование, про управление людьми. И все это делается под копирку, одна и та же схема. Я бы хотел жить вне этой системы. Я стараюсь минимально пересекаться с государством.
Настасья: С началом войны в моей деятельности почти ничего не поменялось, я была и остаюсь художницей. Но стало меньше коммерции. У меня были большие росписи офисов, банков, даже в объекты в парке «Патриот» — ну вот такие масштабы. И тут все заказы заморозились и стремно стало, я же больше ничего не умею. Вот так живешь, условно говоря, в моменте, а тут хренак! Момент твой как бы все, а ты никакой подушки не накопил, и в ужасе, в панике поддаешься этому страху. Хорошо — Паша не такой, он совсем не паникер.
Павел: Я выращиваю острые перцы, делаю соусы. Фермерством я начал заниматься еще до ковида. Мы с другом уехали на Кипр и поставили теплички. Потом я поехал на Тенерифе, там снял тепличку. Я выращивал и папайю, и бананы, и дрэгонфруты, и томаты, и перцы… Но с ковидом пришлось все бросить и уехать. Вернулся в Россию, поставил теплицы, начал выращивать острые перцы. Когда стало понятно, что началась война и это надолго, мне тут же дружище звонит и говорит: «Я тебе перелет оплачу, переезжай, давай делать ферму за границей!». И тут я осознал, как сильно я привязан к России. Все мои отъезды я думал «на березы бы посмотреть…» Настасья: И я много путешествовала, надолго уезжала. И сначала эйфория, все клево, но потом такая скулящая тоска: ты понимаешь, что ты здесь вообще чужой. Это чувство одиночества потом вылилось в серию картин с негативом
Там тоже есть идея побега от себя. На самом деле этот депрессняк, которым меня накрыло, начался с пандемии, и потом очень усилился в войну. Но он же дал мне очень большой толчок для личного творчества. Мне кажется, я сама по себе трагедия, такой Пьеро с черными слезками, могу творить только в депрессии, не могу в состоянии радости рисовать. Когда тебе хреново, садишься и сублимируешь, вся твоя энергия уходит в холсты. Так что тяжелый период всегда еще и плодотворный, и это позволяет легче справляться с личными трагедиями. Конечно и здесь тоска накатывает. Встречала друзей, они удивлялись: как так, не уехала, мы думали, ты первая свалишь. Я так сильно расплющилась здесь, меня так придавило. Но мне так хорошо здесь. У меня здесь осталось много друзей, художников, скульпторов старой школы, им по 50-60 лет — и они тоже говорят: а здесь-то кто останется? Что здесь будет, если все уедут? Одни Z-надписи?
Бывает, в компании возникает какая-то острая тема и я понимаю, что спорить с человеком бесполезно. Потом я избегаю вообще общения с ним. Слава Богу, вокруг меня в основном единомышленники, творческие люди. И мы все в равном ужасе, мы как-то тонко чувствительны к происходящему. Война для меня настолько невозможное, уму непостижимое в своем масштабе насилие, что поддержка какой-либо стороны конфликта тоже кажется мне психопатией.
Павел: Везде гады у руля! Как история показывает, надо жить свою жизнь и делать свой мир вокруг себя, просто твори, твори свое! Зачем мне вмешиваться, если 100% это ничего вообще это не изменит, кроме того, что эти чуваки еще больше насилия будут применять. Убийство — это в любом случае треш. Почему просто не взять, выбрать пятак, построить на этом пятаке все, что хотите — и там сливайте все свое оружие, кто хочет стрелять пусть идет туда и, стреляет. Пожалуйста, идиоты, вот зона Z. Вот там можно пострелять. А вот зона F, тут мастерят, фермерят и занимаются созидательными вещами.
Настасья: Есть люди, у которых мир крутится вокруг этой войны, они следят за политикой, они живут в информационном мире, и это их реальность, они этим питаются. Это всю твою энергию забирает, которую ты мог бы на что-то другое пустить, на созидание. У меня сейчас это настолько чужое, этот фон. Я была там подписана на какие-то там каналы, общалась много — и мне так было плохо, просто постоянные рыдания, психологи, депрессивные состояния, и я истончилась как бумажка. К лету я поняла что работает спорт, внимание к себе, и свое дело. А потом у нас началась активная ферма, часто с понедельника по пятницу. И там лес. Просто ты в пятидесяти километрах от ближайшего города и у тебя сразу этот вот хвост, который к городу привязан, отрезается. Идешь по лесу с утра, и ты ни о чем не думаешь. Просто смотришь: лес, речка, болото есть. Ты восстанавливаешься и живешь по-настоящему. И там замечательные люди, с которыми ты чувствуешь себя живым, ты видишь, как они горят своим делом, и понимаешь, что не все потеряно.
Те, кто уехали, думают, что здесь очень плохо, что мы здесь уже реально горим, умираем — и это тоже самообман, потому что там они же тоже ничего не имеют, начинают с нуля. Может, им так легче. Но у своих уехавших друзей я вижу эту тоску в глазах. У нас на соседних фермах то-то коз выращивает и делает творог и сыр, кто-то — ягоды, и каждый между собой продукцией обменивается. Создается такой закрытый мир, ты можешь вообще не уезжать дальше ближайшего продуктового магазина с хлебом.
Павел: Даже если я разбогатею, буду делать такой же фермерский проект в другом месте. Везде, конечно, свои подводные камни. Везде страшнейшая бюрократия, особенно в Европе. Но я бы вложился в пару-тройку ферм разных частях света. Я бы домик купил с землёй на Кипре, например. Где-нибудь в деревушке, не на берегу, чисто для себя, для родителей, для близких.
Кунд, делает керамику в дзене
Фото: из архива героя
Первое, что я почувствовал 24 февраля — ненависть к тем, кто это развязали. Потом был стыд. Я написал друзьям и родственникам в Украине, пытался говорить какие-то слова поддержки. И до войны, и сейчас я считаю своим делом искусство. Я занимаюсь керамикой. И тогда, и сейчас я стремлюсь изменить мир с помощью красоты. Верю, что можно изменить людей изнутри. Мои работы после начала войны стали более эмоциональными, я даже выпускал антивоенную серию. Наверное, стало больше усердия какого-то. Отключаешь какую-то зону мозга — а энергия никуда не девается, я стал сильнее концентрироваться на том, что я делаю. У меня довольно большой круг общения, человек, наверное тридцать хороших знакомых. Большинство из них, как и любой нормальный человек, не поддерживают войну. Но среди дальних знакомых нашлись те, кто слаб головкой. Конечно, я перестал с ними общаться. Но мой ближний круг не слишком поменялся. Есть, конечно, люди, которые уехали — мы мало общаемся. Но появились и новые знакомые. Мы направили свою энергию на саморазвитие, начали больше заниматься медитацией, какими-то духовными практиками — чтобы как-то справляться психологически. Когда начинаешь менять мир вокруг себя — приходят новые люди.
Фото: из архива героя
Я от своих друзей риторики в духе «Россия — это выжженное поле» не слышал. Кто вообще говорит такое? Те же, кто хочет пересидеть в условной Турции, пока тут все кровью обольется, пока в этой стране власть скинут? В России жизнь есть, люди также живут просто меньше проявляются. У нас в Сочи огромное количество разных наций: русские, украинцы, татары, греки, грузины, армяне, дагестанцы. Огромный перемешанный город. Все живут в мире, все всё понимают, что происходит. Люди приезжают и уезжают, рождаются и умирают. Я знаю, что многие ребята — талантливые, классные — не хотят, не пытаются и не собираются работать с властями. Многие ушли в какое-то подполье, в андерграунд и там продолжают жить и делать то, что они делают. Я тоже продолжаю заниматься своим делом. Убеждён, что красота может менять человека изнутри. Это непростой процесс, наверное, это даже сложнее, чем выйти с плакатом. У меня пацифистское мировоззрение и оно не изменилось.
Фото: из архива героя
Свой отдельный мир я создавал ещё до войны. Он, возможно, сейчас стал еще более хрупким, этот мир, этот островок безопасности. Меня триггерит не только война, меня триггерит общество потребления, меня триггерит невежество. Все равно что-то будет выводить из зоны этого комфорта. Но в этом мире отсутствует двойственность, то есть я не придаю эмоциональную окраску вещам, по крайней мере стараюсь. В этом мире звучит спокойная медитативная музыка. В этом мире практически нет слов. Этот мир очень похож на природу, на лес. В этом мире есть люди, которым я доверяю, в том числе из других стран, из других городов. Мне не кажется, что это уход от реальной жизни. Что такое реальная жизнь? У каждого она своя, у каждого внутри собственная Вселенная, каждый видит мир субъективно. Нет каких-то общих вещей, «мировая экономика» там, «страна» — это все равно все субъективно воспринимается. Побег во «внутреннюю Монголию» — это и есть попытка решить проблемы мира, на мой взгляд, единственно возможная. Для меня нет других вариантов, кроме этого. Я против крови — а в России попытка решить проблемы этого мира внешними факторами приведёт к большой крови. Будет гражданская война. Я не хочу этого, я учил историю, я жил в девяностые. Я этого не хочу. Для меня способ изменения мира — это красота, это образование, это просвещение. Я готов передавать свои знания, рассказывать, как справиться со своими внутренними проблемами — они у нас у всех примерно одинаковые. Я убеждён, что внешние мировые проблемы можно и нужно решать внутренними проработками. Вот другого я не вижу способа.
Фото: из архива героя
Чтобы сохранить свой мир, что я могу посоветовать? Во-первых, поменьше проявляться, поменьше выпендриваться, думать, что говоришь, особенно, когда говоришь на больные темы. Больше созидать, заниматься своим здоровьем и делать мир вокруг лучше. Что ещё? «Не сотрудничаете с властью?» Это в принципе для кармы хорошо. Ходите чаще на природу, подыскивайте себе место под землянку на всякий случай. Ну и занимайтесь саморазвитием, учите историю. Занимайтесь духовными практиками ежедневно, медитация, мантры, йога — что угодно. Контролируйте свои эмоции, свой разум. Я думаю, что это рецепт для всех людей, это способ выжить.
Фото: из архива героя
Очень, очень сложно сказать, что бы могло заставить меня уехать. Угроза моей жизни?.. Может быть. Но я бы хотел быть со своими родными, с родителями, с сыном, даже в худшие моменты. Что бы здесь ни происходило, я хочу быть рядом с ними, поддерживать, даже умереть, если надо, рядом с ними.
Фото: из архива героя
Почему я в принципе должен уезжать? Да, эта власть развязала войну, умирают люди, но разве это повод уезжать? Это повод что-то менять, это повод стучать людям в голову, спрашивать их, почему это поддерживают, да лечить их в конце концов! Уехать — это попытка убежать от себя. Никуда не денутся проблемы мира, где-нибудь в Голландии вокруг будут такие же понурые люди с депрессивным взглядом на мир. Я не хочу от себя убегать, это моя карма, если мне надо будет здесь умереть — я тут умру. Когда-нибудь я хотел бы попутешествовать, но уезжать из России навсегда я не планирую.
Текст и фото Катя
Редактор Антон Кравцов
Фото на обложке Кунд
Чтобы чаще публиковать материалы нам нужны ваши пожертвования. Их мы потратим на гонорары авторам, фотографам и иллюстраторам. Ниже есть форма для пожертвования любой суммы на будущее No future.
